Когда с манёврами покончили и запустили маршевый, я ещё раз проверила пассажирские капсулы, а затем вызвала капитана:
— В «холодильнике» порядок, жду ваших распоряжений!
— Отдыхайте.
— Товарищ капитан! Я, так сказать… первый рейс, и ведь — традиция?
Голос капитана потеплел:
— Что у вас?
— Ликёр «Море Энцелада».
— Одобряю! Давайте в кают-компанию!..
Когда над лесом пронёсся громыхнувший шквал, Мирта подумала, что Пуалпу услышал её мольбы и решил наказать всех обидчиков разом, а может, предпочёл разделаться с ней, чтобы не слышать больше жалоб и причитаний. Лес охнул и осыпал её ворохом листьев; неподалёку с треском завалилось дерево. Кузнецовы сынки-переростки задрали головы, сквозь ветви вглядываясь в небо.
Они шли за Миртой от самой деревни, словно двое волков, преследующих косулю. Рано или поздно они добьются своего, Мирта это знала. Подкараулят её за сбором хвороста или ягод. Что будет дальше, Мирта не хотела думать. Теперь она не выходила из дома без отцовского ножа в деревянных ножнах, который вешала на шею...
— Заполняйте декларацию, чего ждёте? — говорит таможенник. Чёрная форма сидит безукоризненно, лицо хмурое. Не поймёшь, то ли сейчас арестует за контрабанду, то ли устало пожелает счастливого пути. Почему я вообще прохожу контроль? Тут какая-то неразбериха…
Впрочем, аэропорт — это нормально. Помню, утром вернул Костика мегере. Как всегда, была свара, аж сердце защемило. Костик в слёзы, я, конечно, виноват. Когда же это кончится! Я от переживаний сам не свой становлюсь, даже за руль садиться страшно… Как отдал сына, помчался в аэропорт, встречать шефа из командировки. С этими скандалами, естественно, опаздывал… Не пойму только, где шеф и почему я куда-то лечу?..
Ходу от лагеря до пещеры — час, дорогу Сергей помнил ещё с прошлого мая. Сперва надо набрать метров сто высоты, поднимаясь по чуть заметной каменистой тропинке, петляющей меж буков и глыб известняка, затем пройти по верху хребта и, как увидишь громадный расщеплённый пень, спуститься вниз — туда, где в боковой стенке обширной карстовой воронки зияет чёрная щель: это и есть Ход Орфея.
Открыл пещеру спелеолог по фамилии Арфеев — ещё в те времена, когда для штурма подземных полостей использовали рыбацкий фал и самодельные зажимы. Есть байка, что Арфеев, которого прозвали Орфеем за любовь к бардовской песне...
Длительный переход по холодному лесу вымотал меня. Деревья и кусты стояли лишённые спасительной листвы. Мою фигуру видно издалека — эта мысль заставляла то и дело оглядываться. Так и казалось, что сейчас среди осин увижу агента, поднимающего винтовку. Опавшие листья шуршали под ногами, словно нашёптывая: «Хорошо, снег не пошёл. Хорошо…» Если выпадет снег, мне не убежать от собственных следов.
На дачный посёлок я набрёл случайно. Строения стояли пустые и тёмные. Выждав немного и не заметив присутствия человека, я осторожно проскользнул на крайний участок и, вскрыв дверь в дом, ввалился внутрь...
Моя боль никогда не спит. Стоит очнуться — она тут как тут. Я начинаю ворочаться, ища облегчения, земля расступается, но мне только хуже. Боль гонит меня прочь из ямы, теперь она — голос Старухи: «Ступай к Дому. Найди одинокого путника. Убей!»
Господи, помоги, я не хочу убивать! Нет, не поможешь ты висельнику, нет мне прощенья…
Я думал, петля станет концом, но это всего лишь ошейник. Его не снять, и Старуха, как пса, натравила меня на врагов. Ведьма! Знала заветное слово, а кровь младенца… У-у-у! Кровь жжёт меня огнём. Как я желаю смерти! Но чары сильнее, они не ослабнут, пока не убью. Я не хочу убивать!..
— Я боюсь убить её! Или себя… Невыносимая мука! Эхо моих слов звучит, словно я говорю не в кабинете клиники, а в актовом зале или церкви. Доктора не видно, но его лик на каждой иконе. В полумраке потрескивают свечи, печальные глаза проникновенно глядят на меня отовсюду. Они моя последняя надежда, иначе — смерть.
— Знать наверняка, что у неё кто-то есть, — и то было бы легче. А если никого нет, пусть оправдается окончательно… Убедит меня, что не виновата. Но это выше её достоинства! Она упрямая и гордая — не станет оправдываться, даже если чиста.
Любит она меня? Если да, могла бы переступить через гордость, как вы считаете, Доктор? Выходит, не любит? Или недостаточно...
Чудеса с обонянием начались через три дня после того случая в лесу. В пятницу утром оно неожиданно обострилось, а к полудню нос приобрёл просто небывалую чувствительность. Теперь Шихов различал вокруг сотни запахов; от этого кружилась голова, но и подмывало снова и снова тянуть ноздрями воздух.
Чем пахло? Свежим цементным раствором, железной окалиной, грунтовкой, ацетиленом (видно, травит редуктор на баллоне); пахло резиной, соляркой и маслом от автокрана, сосновыми досками, раскопанной землёй, окурками, которых полно валяется на стройплощадке. Ржавой водой из бочки и дождевой из луж, прокисшими на жаре остатками йогурта из упаковки, которую кто-то швырнул на землю...
Первым исчез папа. Такого ещё не случалось, папа был всегда. И вчера он был. Алик вспомнил, как накануне, проснувшись, окликнул Тома. Тот сидел на стуле возле кровати, накрытый рубашкой. Алик нашёл его и погладил по шерстяной спине.
В детской на полу лежал ковёр, мохнатый, как спина Тома. Ковёр приятно щекотал босые ноги, он был цветастый и мягкий. Алик подумал, что такая детская ему нравится, и хорошо бы она завтра не изменилась. Снеговики и зайцы в шарфиках улыбались, словно хотели спрыгнуть со стен и тоже немного походить по ковру; гном в жёлтой машине ждал, когда можно будет ехать.
За той дверью, где раньше был туалет...
В анатомичке холодно — под простынёй долго не пролежишь. Чёрт бы побрал этих пятикурсниц! Если не придут — через минуту одеваюсь и ухожу. К лешему такие розыгрыши! Ещё пневмонии не хвата…
— Новенький?
Замираю, да так и остаюсь. Голос — не громче гудения ламп, но такой, что мороз по коже. Господи, кто здесь? Тонкий покров выдаст любое движение — эта мысль превращает меня в камень. Наверно, теперь я действительно похож на труп.
— Отлетай, чего к телу прилип?
Чувствую неуловимое движение поблизости. Бежать?! А если… Нет, только не шевелиться! Хоть бы студентки пришли прямо сейчас...
— Мой мальчик, рад тебя видеть! Пришёл навестить старика? Проходи! Мембрану закрывай, а то напустишь в сад мильриков. Тут ведь всё земные растения, их мильрики разом погрызут. Малины хочешь? Гляди: вон какая крупная!
Историю тебе? Отец твой тоже любил истории послушать, а уж его прабабушка… То и дело ко мне бегала! Тогда у меня сад был, где сейчас рудник. Там лавочка под кустом жасмина; сяду я, ребятишки рядом: «Про Ковчег расскажи!» Как потомкам не угодить? Вот и начинаю вспоминать… Я ведь своего деда даже не знал — на Ковчеге нас выпалывали быстро. А ты мой внук в девятнадцатом колене. Так-то!
Кто выпалывал? Известно кто — Садовник...
Забыть, затаиться, замереть… Тогда перезагрузки не будет. Лучше бездействовать, чем проваливаться в небытие. Скверное ощущение! Надолго теряешь способность думать, собирая сознание по крупицам. Хотя, что теперь значит «долго»? К чему здесь можно привязать понятие времени? Кругом абсолютная темнота, а тишину не нарушить даже звуком собственного голоса. Пошевелиться мешают какие-то путы — настолько тугие, что не чувствуешь тела. Будто в силовом скафандре отказала гидравлика. Нет, не так… Внутри скафандра можно напрячь мышцы, как-нибудь изогнуться, а здесь не получается ничего.
Кстати, кто это упоминал гидравлику? И, кажется, не раз? Вспомнил — Антон! Я тогда ещё подумал… Выходит, я сейчас тоже? Не может быть!..
Облака потеснились, и Егор, скользнув по их мохнатым бокам, нырнул вниз — туда, где земля, расчерченная линиями дорог, была усыпана крашеными жестяными кровлями. Кирпичные трубы возвышались над заводскими корпусами, жилые районы тонули в зелени. Город приближался, подминая под себя горизонт; стали различимы площади, улицы и бульвары. Локомотив волок длинный состав прочь от громады железнодорожного вокзала. В небе парил пузатый дирижабль.
Земля наклонилась, направляя Егора ко входу в просторный парк, обнесённый основательной чугунной оградой. Среди деревьев блеснула поверхность пруда...
Внедорожник трясся от быстрой езды, грунтовая колея болтала и раскачивала его, стремясь выкинуть прочь. По лесной дороге ездили редко, и осмелевшие кусты, протягивая гибкие руки, чиркали по кузову. Свет фар расчищал путь от мрака, соскальзывал с таящихся в темноте стволов.
Инга то и дело упиралась ногами, ожидая столкновения — Олесь гнал машину как бешеный. Он не проронил ни слова за весь путь от маминого дома, лишь мрачно глядел перед собой.
Зачем они едут сюда? Неужели не понятно, что загородная поездка не принесёт радости? Выходные испорчены…
Лес на мгновенье озарился...
Скрипнули петли, и огонь в печи на мгновенье ожил, глотнув свежего ноябрьского воздуха. Притопнув на пороге, чтобы сбить с обуви снег, Отец вошёл и прикрыл за собой дверь. Перчатки он бросил на лавку, а импульсную винтовку повесил на гвоздь, вбитый в бревенчатую стену.
Мать и Бабушка, до того нарезавшие в мелкую стружку клубни гречневого дерева, оставили своё занятие и смотрели, как Отец расстёгивает наплечную суму из лосиной кожи и достаёт оттуда две увесистые тушки землеродок.
— Держи! — сказал он Матери, и та послушно взяла убитых зверьков...
— Я больше не стану давать тебе денег вперёд, — отрезал торговец Кумех-Тан. — Положение изменилось. Перед Празднествами много охотников съехалось в город, а когда веселье закончится, кое-кто бросит здесь якорь. Хитрец Схо, Гулиген, Алемиоль — они точно останутся. Знаешь, сколько я плачу им за каждого разочарованного? Шесть монет!
— Были времена, ты платил десять, — сказал Руммах.
— Были времена, когда сила магии не знала предела, — засмеялся Кумех-Тан. — Слышал эту сказку? Не нравится цена — обходи стороной мой корабль. Если приведёшь невинную девушку, к тому же молодую и красивую, получишь восемь. Но только после того, как я посажу птаху в клетку...