У детской кроватки
Скрипнули петли, и огонь в печи на мгновенье ожил, глотнув свежего ноябрьского воздуха. Притопнув на пороге, чтобы сбить с обуви снег, Отец вошёл и прикрыл за собой дверь. Перчатки он бросил на лавку, а импульсную винтовку повесил на гвоздь, вбитый в бревенчатую стену.
Мать и Бабушка, до того нарезавшие в мелкую стружку клубни гречневого дерева, оставили своё занятие и смотрели, как Отец расстёгивает наплечную суму из лосиной кожи и достаёт оттуда две увесистые тушки землеродок.
— Держи! — сказал он Матери, и та послушно взяла убитых зверьков.
Она распластала землеродок на столе. Тем же ножом, что резала клубни, вспорола им животы, вырезала кусочки внутренностей и, быстро положив в рот, принялась разжевывать, невольно морщась. Отец забрал тушки и выкинул за дверь, откуда немедленно раздались звуки собачьей грызни.
Он снял полушубок, шерстяной шлем, и теперь было видно, что он далеко не молод, как и Мать. Седина серебрилась в волосах, морщины покрывали угрюмое лицо. Сегодняшняя охота утомила его.
За землеродками приходилось ходить всё дальше, уже и в окрестностях белковой фабрики редко хоть одну встретишь. А саму фабрику Отец не любил: руины из камня и пластика, поросшие лесом, раскинулись на многие километры. Бродить там — только ноги ломать, да ещё, чего доброго, провалишься в подземную ёмкость или заблудишься в развалинах гигантских цехов. Пусть бы весной хоть один самец-землеродка забрёл в их края, тогда зверьки начнут плодиться как бешеные, каждые две недели принося потомство в глубоких норах…
Никто из собравшихся в комнате больше не говорил ни слова. Тишина, ставшая привычной в последнее время, снова царила в этом жилище. Только ножи постукивали по доскам стола, да потрескивал в предвечернем сумраке фитиль светильника.
Отец подошёл к печи, чтобы зачерпнуть из чугунка горячий отвар мяты, и Бабушка молча посторонилась, пропуская его. Отец пил маленькими глотками, время от времени дуя внутрь жестяной кружки, чтобы почувствовать, как душистый пар приятно щекочет ноздри.
Допив, он поставил табурет возле детской кроватки и, отведя штатив с панелью управления, сел, в задумчивости прижавшись к гладкому никелированному боку.
Бабушка вздохнула и, отряхнув с рук гречневые крошки, сняла с вешалки ватный стёганый халат. Она не любила, когда Отец начинал рассказывать сказки, и опасалась этого.
— Пойду козу подою, — сказала Бабушка.
Она набрала в шприц сыворотки, взяла два ведра и, с трудом ступая, двинулась к выходу. Открыв дверь, замерла, прилаживаясь, как бы аккуратней миновать порог, неловко шагнула и, громыхнув вёдрами, вышла. Она была дряхла, и в последнее время чувствовала себя всё хуже.
— Вот что я расскажу тебе сегодня, — начал Отец, пристраивая голову на покатом боку кроватки и ощущая щекой, как прохладный металл постепенно согревается его теплом. — В некотором царстве, в некотором государстве, жило так много людей, что начался голод. Тогда правитель повелел искуснейшим магам построить белковые фабрики, чтобы накормить подданных. Маги принялись за дело и, собрав всех животных и птиц, а также некоторые растения, стали менять их гены и так, и этак…
Мать подкинула в печь несколько поленьев.
— Дрова кончаются, наколол бы, — негромко сказала она, но Отец словно и не слышал её.
— Много тварей произошло от этого колдовства, — продолжал он, — однако в конце концов маги преуспели, и сытную мясную похлёбку стали выращивать прямо в чанах, но и её на всех не хватало. Начались бунты и войны, сосед хотел отнять у соседа, чего и тому было мало… Один маг, уж не знаю — добрый или злой, а может, просто глупый, решил так: меньше будет людей, и драки прекратятся. Наложил он на всех заклятие бесплодия. И хоть мага давно нет, заклятие его действует.
Соединяются отцы и матери: из десяти пар, хорошо, у одной дитё родится. А дитё ещё выходить надо, без медицинской камеры — помрёт. Тут новая беда: не рождаются дети — некому работать и нужные вещи делать, да и как их делать — позабыли. Пользуемся тем, что от былых времён осталось, а дальше? Дальше-то что?
Отец замолчал, его кулаки сжались, а глаза устремились куда-то в даль, сквозь стену елового сруба, на обезлюдевшие земли. На многие километры вокруг не было живой души; год проходил за годом, и Отец смирился с тем, что никто не придёт сюда. Всё имущество их семьи было здесь, в доме, и нового раздобыть негде. Но главное сокровище — кроватка, и картриджа с медикаментами на одного человечка точно хватит…
Мать забросила гречневое крошево в котёл с кипящей водой и, помешав ложкой, сняла с огня, чтобы клубни распарились, а не стали твёрдыми.
— Выпьешь ещё мяты? — спросила она Отца, и тот молча протянул пустую кружку.
— Пей, — сказала Мать, — а я помогу маме.
Она оделась и вышла на улицу. Собаки ещё терзали то, что осталось от землеродок, пачкая снег красным, и Мать прикрикнула, чтобы они не путались под ногами.
Из тесовой закуты доносился голос Бабушки, распекающей за что-то козу. Обитая войлоком дверь была открыта и Мать увидела, как Бабушка, склонившись к приямку, пытается подвинуть ведро так, чтобы стекающая мутно-белая жидкость попадала куда надо, а мохнатая туша на дощатом помосте сверху ворочается, мешая ей.
— Что ты сиськой-то пляшешь? — ругалась Бабушка.
Мать вилами бросила в кормовой желоб несколько шматов силоса и пристукнула, чтобы пища съехала вниз, под тушу, где была пасть. Коза мигом успокоилась и начала чавкать. Молоко шло струёй, видно, сыворотка сегодня заквасилась хорошо.
Бабушка отпустила ведро и с трудом разогнула спину:
— Сколько можно пустой медкамере сказки рассказывать? Совсем свихнулся…
Мать заплакала.Бабушка произнесла то, о чём молчали последнее время. Слёзы текли по лицу и никак не хотели останавливаться, словно и ей вкололи какую-то сыворотку.
— Не будет у вас ребёнка, хоть всех землеродок выпотроши. Что тут поделаешь?
— Знаю… — прошептала Мать и, обняв Бабушку, уткнулась носом в её плечо.
— Ты меня послушай, доченька, — негромко продолжала Бабушка. — Я весны не увижу, это точно, вовсе жизнь из меня выходит. А если в медкамере подлечиться, глядишь — ещё лет пять… Понимаешь? Если бы ребёнок был — так и ладно, но ведь нету!
— Я поговорю с Отцом, — сказала Мать, вытирая слёзы.
Ведро давно наполнилось до краёв, земля вокруг него была влажной. Коза отдала всё, что могла, лишь отдельные капли падали время от времени. Мать осторожно перелила часть молока в другое ведро.
— Иди, а я приберу тут и закрою, — сказала Бабушка.
Захватив вёдра, Мать вышла из закуты и огляделась. Лес, начинавшийся сразу за забором, замер, припорошенный снежком; закатное солнце ещё кое-где пробивалось сквозь вершины елей. Напиленные колоды грудой лежали у дровяного сарая, Отец всё никак не соберётся их поколоть. Если ему не придётся охотиться на землеродок, он сможет как следует заняться хозяйством, да и вместе они будут проводить больше времени...
Луч солнца мелькнул в ветвях и пропал; кругом будто разом стало темнее. Мать вздохнула поглубже, чтобы последние всхлипы вздрогнули где-то глубоко в груди, и пошла в дом.